Я сочиняю стихи, рисую картинки и создаю тексты. Есть во всем этом смысл? Или смысла нет? 
  
 Я говорю, я пишу и я думаю на русском языке. Это что-нибудь значит? Или это ничего не значит? Зачем мне Китай? Это расширение мира? Или это бегство от мира? Что такое мир? Это то, где я есть? Или это то, где меня нет? 
  
 Человек вроде бы не дерево. У человека есть корни? Или у него корней нет? Человек вроде бы не рыба. Человеку нужны чистые источники? Или они ему не нужны? Человек вроде бы не птица. У человека вырастают крылья? Или у него не может быть крыльев? Человек вроде бы не змея. Человек тянет за собой хвост? Или он движется налегке? 
  
 У меня есть какое-то устройство жизни: какая-то работа, какая-то семья, какой-то дом, какие-то друзья, какая-то родина, какие-то дела. Это и есть мой способ существования? Или мой способ существования в другом? 
  
 Я прожил сколько-то лет, я еще проживу сколько-то лет. Нужно сделать из этого какие-то выводы? Или из этого никаких выводов сделать нельзя? 
  
 Я вроде бы делаю то, что хочу. Я вроде бы хочу то, что хочу. Глубже этого ничего нет? Или глубже этого есть что-то? 
  
 Я что-то сделал, что-то не сделал. Существует ли то, что не сделано? Или существует только то, что сделано? Существую ли я полностью? Или меня нельзя считать полностью существующим? 
  
 На земле много людей. Большинство из них умерли. Эти люди есть? Или их нет? Бывает так, что проходит какое-то время и человек воскресает. Это тот же самый человек? Или это другой человек? Если человек еще не воскрес, он воскреснет позже? Или он не воскреснет никогда? Что такое никогда? Есть ли у времени конец? Или у времени нет конца? 
  
 Человек не может жить один. Означает ли это, что человек это часть? Или человек это целое? Если человек это часть, как он может ощущать себя целым? Или это ложное ощущение? Если человек это целое, почему он ощущает себя частью людей? Или это ложное ощущение? Когда человек стремится к другому человеку, он часто не встречает ответного стремления. Есть тут какая-то ошибка? Или никакой ошибки нет? 
  
 Я что-то делаю. Это кому-нибудь нужно? Или это никому не нужно? Я сочиняю стихи, рисую картинки и создаю тексты. Я делаю это для себя? Или я делаю это для других? Можно ли эти вещи делать для себя? Или нельзя? Если я делаю для других, как отдать это другим? Или нужно ждать, пока возьмут? Следует ли тратить силы на то, чтобы отдать? Или тратить силы следует на то, чтобы сделать еще? Можно ли делать, не отдавая? Делать - это растрачивать. Но чтобы что-то тратить, нужно что-то получить? Человек нуждается в питании от окружающих людей. Он отдает им результаты своего труда и получает от них ответные импульсы. Эти импульсы - его пища. Как поешь, сразу ничего не хочется делать. Нужно время для переваривания. Поэтому нельзя все время есть. Но если совсем ничего не есть, это не приведет к голодной смерти? 
  
 Когда человеку не хватает сил, можно ли ему помочь? Или ему помочь нельзя? Когда человек нуждается в поддержке, может ли ему быть оказана поддержка? Или поддержка оказана быть не может? 

 Когда человек что-то говорит, его кто-нибудь слышит? Или его никто не слышит? Чтобы тебя услышали, нужно громко кричать? Или нужно переходить на шепот? Если человека никто не слышит, как узнать, что он не молчит? Или это знать не нужно? 
  
 Я вроде бы сочиняю стихи, рисую картинки и создаю тексты. Или мне это только кажется? 
  
 К кому я обращаюсь с вопросами? Или я обращаюсь к никому? 
 

 Фиолетовые цветы, собранные по дороге с купания, даже собранные в спешке, потому что в предчувствии дождя комары досаждали очень сильно, собранные на обочине просёлочной дороги - просёлка Хайдеггера. Дождь так и не случился, но если б не комары, вносящие суету в существование человека, заставляющие отмахиваться, шлёпать себя ладонями, расчёсывать укусы и чертыхаться, приземляющие настрой души, не дающие сосредоточиться на высоком размышлении, возвращающие совсем не трагическим, а скорее комическим образом к реальности бытия, если б не комары, не увиделся бы провал в вечность в фиолетовых цветах. Один взгляд на их неподвижные соцветия уводит куда-то в онтологически безмерные пространства и бесконечные времена, в вечное неподвижное мгновение. 

Фиолетовые цветы стоят в глиняной крынке на белом подоконнике, рядом с которым на сундуке - стакан с недопитым козьим молоком. Этот грандиозный ряд слов: глиняная крынка, белый подоконник, сундук, стакан, козье молоко и комары, которые звенят и здесь, в избе, - этот внушительный ряд меток реальности, меток одновременно и прозаических, приземлённых, даже суетных и непередаваемо безмерных, вневременных, этот ряд окружает фиолетовые цветы, кажется, трёх или четырёх видов. Фиолетовые цветы, от которых космическими волнами исходит истина мира, истина без слов, та цветковость цветка, в которой японцы чувствуют тайну бытия и одновременно её разгадку, причём так, что разгадка сама есть тайна и даже больше, чем то, что называют тайной. Неподвижность цветов в глиняной крынке на белом подоконнике, их нешелохнутость есть преддверие, предусловие и как бы врата в окно, в котором царствует вселенная Липовки с утопающим в зелени домом бабы Любы, с двумя берёзами среди зелёной травы перед моим окном, с ветром, пригибающим траву и раскачивающим ниспадающие ветви берёз, с тарахтящим по дороге трактором, с перспективой облаков в синем небе, немыслимо светлеющем к горизонту. Сквозь узорочье букета, сквозь его зелёную основу и фиолетовый уток вселенная Липовки вновь обретает свою тайну-разгадку. 

 Когда фиолетовые цветы завянут, они напомнят и уведут на ту просёлочную дорогу, с обочины которой они родом. Ту дорогу, что ведёт к сосновому бору, от которой ответвляется тропинка к купальному месту на берегу Старицы, а сама дорога поворачивает влево, и движется меж сосен вдоль Чёрного Озера, чья тайна ещё загадочнее и темнее, и дальше мимо лесного пчельника, дальше меж сосен, чтобы в конце вынырнуть из леса и утонуть в лугах, за которыми вдали на другом полого поднимающемся в небо берегу реки Мокша раскинулась деревня с фантастическим именем Шевали-Майдан, откуда родом баба Люба. 

 Дорога в высоких соснах - о, сосна! дерево светлой души мира - дорога в широких лугах - о, травы! хранящие забытьё слов - дорога вдоль ветра - ветра молчания бытия - песчаная дорога - дорога в песках времени. На её обочине растут фиолетовые цветы. Как легко человеку пойти по дороге и сорвать фиолетовые цветы. Вглядеться в пятилепестковость - ту пятиэлементность, которую китайцы видят в устройстве мира. Тронуть зелёные листья и тонкие стебли, как трогают струны эоловой арфы. Ведь можно отмахнуться от комаров, претерпеть их укусы и нарвать фиолетовых цветов, растущих на обочине просёлка между Небом и Землёй. 

 То обесчеловечивание человека, то его обособление, отъединение от мира, доходящее до противопоставления и выражаемое в бинарности "субъекта" и "объекта", в индивидуалистическом мироощущении, в представлении о человеке как точке отсчёта, центре мира, в том возвышении человека, когда он становится судьёй и врагом всех вещей, возвышении, которое мнится освобождением, а по сути является падением и рабством у "второй природы" и которое рождает страх перед "первой природой" как страх отступничества - всё то, что Хайдеггер связывает со словом "техника", с властью техники над человеком, а вовсе не наоборот, как представляется обыденному мышлению, и что Хайдеггер считает временным процессом, имеющим своё начало во всяком случае позже древнегреческой философии и долженствующим иметь свой конец как возвращение к истокам человека, к истине бытия - не является ли всё это сущностью самого человека как такового, сущностью возникшей вместе с человеком и долженствующей умереть вместе с человеком? 
  
 Может быть, "техника" - это не временное увлечение и как бы заблуждение человечества, хотя и неизбежное, но и неизбежно преходящее, а, наоборот, - в этом и состоит то, что отличает человека из всей тьмы вещей? Человек, выделяясь из мира, тем самым обесчеловечивает себя и тут же задаёт вопрос о возвращении в мир и тем самым к себе. Это круговое движение ухода и возвращения не единичный случай человеческой истории, а постоянно совершаемое движение, воспроизводимое и как жизнь отдельного человека от его рождения до его смерти, и как любое движение человеческой мысли в каждой секунде существования человека. 

 Что есть этот круг? Он распадается на уход и на возвращение. Что есть уход? Это уход от истока, от мира, от неотъединённости мира и человека, и тем самым - это от человека. Что есть возвращение? Это возвращение к единству с миром, к истоку, в котором человек ещё не отъединён от тьмы вещей, и тем самым - это возвращение от человека. Оба движения оказываются обесчеловечиванием: одно - обесчеловечивание как отчуждение от мира и тем самым от самого себя, другое - обесчеловечивание как возвращение в мир и тем самым отказ от самого себя. Первое движение делает впервые человека человеком, чтобы тут же сказать: истина человека в его единстве с миром и значит, делаясь человеком, человек перестаёт быть человеком. Второе движение возвращает человека в то состояние слитности с миром, которое есть сущность человека, но которое означает ещё-не-существование человека. 

 Но тогда "человек" - это противоречие в определении. Человек - это то, чего не может быть. То, существование чего есть его отрицание. Любое движение человека есть движение духа, "бесконечное движение", как выражался Кьеркегор, и это движение есть движение обесчеловечивания: обесчеловечивания ухода -отступничества-рождения или обесчеловечивания возвращенияпоражения-смерти. Сущность человека - в единстве с миром, но лишь отъединение от мира рождает человека, задачей которого тут же становится достижение этого единства, единства, в котором, как только оно вполне осуществится, человек обретёт смерть. Не потому ли человек смертен? Это Хайдеггер сказал: "Только человек умирает. Животное, околевая, кончается." Не потому ли человек обречён всё время рождаться и умирать? 

 Невозможность существования человека делает человека самым динамичным существом между небом и землёй. В каждой секунде своего существования человек рождается и умирает. Если бы он не рождался, он оставался бы животным. Если бы он не умирал, он был бы Богом. Но я не знаю, можно ли считать Бога отъединённым от мира? Возможен ли Бог? И, если возможен, можно ли его считать статическим человеком? Той идеальной сущностью человека, которая вопреки всему умеет существовать, не рождаясь и не умирая? 

 Круг человека, как форма невозможного существования человека, существующего, выражаясь словами Кьеркегора, "силой абсурда", ставит вопрос о возможности бытия. Может ли существовать мир? Кажется, Хайдеггер считал мир существующим лишь благодаря человеку, без которого произошло бы нечто вроде аннигиляции бытия и ничто. Человек, как посредник между бытием и ничто, осуществляет их динамическое взаимодействие, взаимопорождение и взаимоуничтожение, но так, что порождение не окончательно и требует последующего уничтожения, а уничтожение не окончательно и вызывает последующее порождение. Мир существует лишь благодаря человеку, благодаря кругу человека, благодаря тому, что человек постоянно осуществляет бесконечное движение отъединения от мира и тут же бесконечное возвращение в мир. Невозможность существования человека и невозможность существования мира сталкиваются как ян и инь и рождают Великий Предел экзистенции. Мне трудно понять, что со всем этим делать Богу? И как вообще возможен Бог в бесконечном круговороте Великого Предела? Если только не считать Богом человека. Или если только не выйти за пределы круга, считая его колесом сансары и помещая Бога в нирвану. Или, наконец, если только не верить в Бога "силой абсурда". 

   
   
 У Ницше есть афоризм: "В женщине всё загадочно, но разгадка этих тайн одна - беременность." Обычно на основании этой и подобных фраз Ницше считают женоненавистником. В действительности мысль философа не цинична, а глубока, она затрагивает философскую суть женщины и женскую суть философии. 

 Сущность женщины - в загадочности. Тайна влечёт, привлекает, захватывает и пред-располагает к её открытию. Но раскрытая тайна - уже не тайна. В разгадке уже нет женского - как начала противоположного мужскому началу. Беременная женщина - это уже мать. Материнство - тоже тайна, но такая, в которую мужчине нет доступа. Рождение - это процесс как бы среднего рода: родиться может и девочка, и мальчик. Младенец это не женщина, не мужчина. Жизнь от зачатия до рождения проходит в тёмном, влажном, скрытом и не похожим на внешний мир месте. Это состояние Хаоса, предшествующее и порождающее будущий мир Космоса - личность. Человек до рождения был всем; родившись, он становится только самим собой. Будущая мать носит в чреве своём изначальный Хаос. Ныне существующий Космос возник из Хаоса, из смерти Хаоса. Хаос был самодостаточен и не нуждался в смерти и возрождении. Поэтому, когда смерть всё-таки наступила - а это был величайший и самый загадочный момент истории Мира, - смерть Хаоса оказалась окончательной. Космос, напротив, как бы не вполне уверен в себе, в постоянном движении, неспокоен и не способен придти к успокоению - может быть, потому, что несёт в себе смерть Хаоса? 

 Космос нуждается в постоянном обновлении, воспроизводстве себя. Для этого он ищет и находит в себе существо, способное рождать - женщину. То, что в Хаосе было слито воедино, в Космосе разделилось на мужчину и женщину. Их соединение вновь порождает Хаос, который живёт во чреве женщины и умирает в момент рождения человека, в момент рождения Космоса. Таким образом, нынешний Мир - Космос - имеет исток в женском начале и в круговороте смерти и жизни вновь и вновь проходит через этот исток. 

 Философия - это поиск истока. Это падение в открытость бытия, проникновение в сущность вещей, познание истины мира. Все три глагола: падение, проникновение, познание, - имеют целью существительное женского рода: открытость, сущность, истину. Мир внешний, мир явлений, мир светлый - это мужской мир. Мир внутренний, мир сущностей, мир тёмный - это женский мир. Философия - это любовь к женщине. Имя этой женщины - София. 

 Философию не интересует, как устроен Мир, - это дело наук. Философия - это знание о том, как Мир рождается, как возникает он из небытия. Впрочем, "знание" - это совсем не то слово: философия - это не знание, а влечение. Как говорил Новалис, "тяга повсюду быть дома". Но что значит "быть дома"? Изначальный дом Космоса умер вместе со смертью Хаоса. Мир - бездомен и потому неспокоен, в постоянном движении, в поиске дома и возвращении в него. И Космос находит временный приют в своём женском начале, он возвращается в него, чтобы умереть и родиться вновь. Философия проходит в мышлении путь Космоса, философия - это тяга к женщине, к её загадке. Раскрытие тайны, разгадка - то, что называют истиной, - всегда оказывается банальной как беременность. Подлинная истина тождественна тайне, разгадка всегда "проскакивает" её и то, что она принимает за истину, есть всего лишь новое рождение мира, новый мир, устроенный так-то и так-то. Но тайна мира, истина мира прячется в том его состоянии, которое предшествует рождению. Это состояние называют небытием, или пустотой. Это то, что скрывается, хранится в женщине, это её тайна, её загадка. Философию влечёт сама эта тайна, но не её разгадка, потому что всегда получается так, что разгадка бьёт мимо цели, она отвечает совсем не на тот вопрос, который задаётся, она раскрывает тайну, но внутри - уже ничего нет. Ницше говорит: "В женщине всё загадочно, но не пытайтесь разгадать эту тайну, потому что разгадка - известна наперёд, а тайна ускользает, так и оставаясь тайной." Философа (а почти все философы - мужчины) влечёт именно тайна. Философия - это искусство не достигать разгадки. 

 Скрытая сексуальность философского текста могла бы стать темой специального психоанализа. Я даже удивляюсь, почему до сих пор философские системы не привлекли внимания психоаналитиков на предмет выявления сексуальных комплексов их авторов. Впрочем, выражение "философская система" внутренне противоречиво. Система - это уже рационализирование, это та "разгадка", до которой не следует доходить, оставаясь в рамках философии. Поэтому особенно чувствительные до сути философы поднимали бунт против "систем". И не случайно Ницше творил свою философию в ином пространстве - пространстве поэтическом. 

 Но, в отличии от философии, поэзии предаются в равной степени и мужчины, и женщины. Философия слишком по-мужски двигается к своей цели. Поэзию влечёт сам процесс сближения. Философия добивается тайны. Поэзия тайной любуется. Философия познаёт. Поэзия наслаждается. И философия, и поэзия - это тяга к тайне. Но метод философии - раскрытие тайны, метод поэзии - сокрытие тайны. Философия, раскрывая тайну, надеется, что обнаружит не разгадку, а ещё более глубокую и манящую тайну. Поэзия, скрывая тайну, хочет не забыть о ней, а постоянно любоваться ею и демонстрировать её. Поэзия - это женское начало философии. Философия - это мужское начало поэзии. В их соитии - непередаваемые глубина и очарование чувства и мысли. Так зачинается истина и красота, слитые воедино до тождественности, как это было до рождения Мира - в изначальном Хаосе. 

  Давно замечено, что рождение есть первый шаг на пути к смерти. Эта вторая фаза жизни есть развёртывание вовне всего того содержания, которое создавалось на первой фазе - от зачатия до рождения. В утробе матери человек возникает из ничего. Ни мужское семя, ни женская яйцеклетка не мыслят и их соединение не рождает мысль и сознание. В генетических спиралях есть информация и программа, но нет разума, нет чувства, нет "я". Как появляется человек? Почему он осознаёт себя? Зачем? На эти вопросы ответа нет. Кто рождается в момент рождения? Младенец - самое загадочное существо на свете. Он находится на равном расстоянии и от семени родителей и от человека, в которого превратится со временем. Можно ли говорить "я родился"? Разве это был я? Помнит ли кто-нибудь своё рождение и себя новорождённым? Это было существо иного типа. Как это существо стало мной? Я не знаю. И на этот вопрос нет ответа. 

 То, что мы называем жизнью - это её вторая фаза. Три ступени проходит человек в этой фазе: возникновение, расцвет и закат или, лучше сказать, переразвитие. Возникновение - это превращение новорождённого в человека. Мы говорим, что младенец, входя в мир, учится и так становится человеком. Но сознание новорождённого - это не tabula rasa, на которой родители, воспитатели, семья и весь окружающий мир могут писать всё что угодно. Скорее, это книга. Книга уже написанная и точка в её конце поставлена. Осталось лишь прочитать книгу. Вот для этого ребёнок и учится. Он учится читать самого себя. 

 Человек - это переписчик и переводчик. Он переписывает своё внутреннее содержание во внешние формы: в слова, в поступки, в дела, в свою жизнь. Он мог бы повторить вслед за Конфуцием: "Я не создаю, а передаю." Зачем он делает это? Что заставляет человека читать самого себя и пересказывать прочитанное? Что заставляет человека жить? 

 Когда книга заканчивается, её закрывают и откладывают в сторону. Человек умирает. Но человек - это особая книга: её можно читать только один раз. Кто автор книги - сам человек? Бог? Природа? Ничто? Можно ли заглянуть в конец и узнать, чем дело кончится? Меняется ли текст в процессе его чтения? 
  
 Человек может умереть от болезни или несчастного случая, его могут убить или он может убить себя сам. Записан ли такой конец в самой книге? Или книга выпадает из рук не прочитанная до конца? Я не знаю. Но почему всегда получается так, что чтение заканчивается? Ещё никому не удавалось не умереть. Каждый раз смерть вроде бы случайна, но эта случайность оказывается неизбежной. Каждый раз вроде бы можно что-то сделать и предотвратить смерть: вылечиться от болезни, избежать несчастного случая, убежать от убийцы, найти выход из безвыходной ситуации. Но смерть всё равно приходит рано или поздно. 

 Человек умирает, когда больше не может читать свою книгу. Это всегда преждевременно: человек чувствует, что книга прочитана не до конца, или пропущены какие-то важные страницы, или прочитаны неправильно и нужно бы вернуться и прочитать иначе. Почему возвращение невозможно? Потому что прочитанное, переписанное, переведённое, пересказанное - прожитое - оказывается сильнее, реальнее того, что на самом деле было написано в книге. Как бы страница ни была прочитана, её нельзя прочитать второй раз. Смерть вызывает сожаление не потому, что закончена жизнь, а потому, что жизнь прожита неправильно. Жизнь всегда прожита неправильно. 
  
 Не верьте тому, кто говорит: "Я хорошо прожил свою жизнь. И если бы начать жизнь сначала, я прожил бы её точно также." Эти слова - от страха перед смертью. Не верьте тому, кто говорит: "Если бы мне дали ещё один шанс, я бы не делал того-то и того-то, а сделал бы то-то и то-то." Эти слова - от страха перед смертью. Так говорящие не верят сами себе, но хотят, чтобы им поверили другие. Зачем? Почему человек хочет, чтобы его жизнь понравилась другим: вся целиком или с исправлением некоторых неточностей? Он хочет оправдать свою жизнь, оправдаться перед другими людьми. Потому что не может оправдаться перед собой? 

 Когда книга прочитана, человек умирает. Нельзя начать другую книгу, потому что другая книга - это другой человек и он будет читать её сам. Нельзя заново и по-другому прочитать свою книгу, потому что прочитанное реальнее того, что написано в книге. Прожитая жизнь врублена в реальность прочнее, чем иероглифы - в гранит. Жизнь - это реализация. Человек возникает из ничего, но умирает кем-то. Жизнь человека - это воплощение Ничто в Бытие. Одно из возможных воплощений. Ничто стремится быть, это его неудержимое, маниакальное стремление воплотиться, явиться, стать. Но любое воплощение ложно. Невоплощённое Ничто - это всё, а каждое воплощение - это нечто, не то, что другое, часть всего. Ничто воплощается и разочаровывается в своём воплощении. Самое точное слово есть искажение Слова, самое верное действие есть искажение Действия, самый правильный путь есть искажение Пути. Ошибки не могут копиться до бесконечности - теряется смысл воплощения. Поэтому жизнь не длится долго. Человек умирает, когда становится ясной ошибочность его жизни. Человек умирает, когда продолжение жизни бессмысленно. Человек живёт лишь для того, чтобы в конце убедиться: жизнь не получилась. Как это печально! 

 Книга бесконечна, как бесконечно Ничто. Но её прочтение - жизнь человека - конечна. Как это печально! Человек - единственный из тьмы вещей, кто способен почувствовать эту печаль. Кто способен в конце своей жизни понять: он есть конечное воплощение бесконечного и именно поэтому - лишь одно из бесконечного числа воплощений. Неужели для этого дана человеку душа? Можно назвать Ничто Богом, или Природой, или Мировым Разумом, или Вселенским Бессознательным, или Хаосом, или Единым - от этого не меняется вопиющая несправедливость: наделять душой, разумом, самосознанием конечное существо. 

 Камень, рассыпаясь в пыль, не знает об этом. Дерево, засыхая, не знает об этом. Зачем нужно, чтобы человек знал: вместе с ним умирает бесконечный мир? Если бы человек оставался в утробе матери! Но нет: он начинает жить, он обретает измерение времени, он выпадает из вечности во время, из Ничто в Бытие. И становится смертным. Лишь нерождённое бессмертно. Лишь то, чего нет, существует вечно. Трагедия человека не в том, что он смертен, а в том, что он - человек: существо, наделённое душой, разумом, сердцем, чтобы почувствовать, понять, осознать свой конец. Как это печально! 
  
  
  

  
  
 На этот вопрос есть три ответа: 

 1. Вечная жизнь в ином мире (или одном из  иных миров). 

 2. Новое рождение в том же (или ином) мире, новая жизнь и новая смерть. И этот цикл повторяется до бесконечности. 

 3. Ничего не будет - смерть окончательна. После смерти жизни нет; человек, умирая, исчезает из мира. 

 Графически этим ответам соответствуют: 

 1. Бесконечная прямая. Точнее, полупрямая - луч, поскольку жизнь бесконечна лишь в одну сторону и имеет начало (рождение). На этой прямой, кроме начала, фиксируется ещё одна точка - смерть. Отрезок от рождения до смерти проживается в этом мире, всё остальное - в ином мире. 
  
 2. Круг. Смерть означает рождение в одном из существующих миров, быть может, том же самом, в облике одного из живых существ, быть может, опять человека. В развёртке во времени круг превращается в спираль. 

 3. Конечный вектор - направленный конечный отрезок. Жизнь имеет начало во времени, до которого человека не было, и имеет конец во времени, после которого человека не будет. 

 Эти три ответа дали три мировых центра, три мировые цивилизации, три духовные вселенные: 

 1. Европа. 
 2. Индия. 
 3. Китай. 

 Говоря "Европа", я имею в виду и ближний, и средний Восток. Это иудейско-христианско-мусульманская культура. Сюда же примыкают и религии коренных жителей Африки и Америки (индейцы). Более того, народные верования Китая и Японии тоже говорят о загробном мире, куда попадают души умерших и где предки живущих продолжают вечно свою жизнь после смерти. И всё же оформление этой идеи в развитую религию произошло именно в иудаизме, христианстве и исламе. 
  
 Говоря "Индия", я имею в виду не только все виды индуистской религии, но и буддизм, вышедший за пределы Индостана и ставший мировой религией. 

 Говоря "Китай", я имею в виду не народные религии китайцев, а философско-религиозные идеи конфуцианства и даосизма. Лучше всего этот третий ответ выразил Тао Юань-мин: 

"Как я смерть объясню? 
Тут особых не надо слов: 
Просто тело отдам, 
чтоб смешалось оно с горой!"

 Ни один из этих трёх ответов нельзя признать удовлетворительным и окончательным. В каждом из них чувствуется что-то "дурное". "Дурная бесконечность продолжения" вечной жизни, или "дурная бесконечность повторения" бесконечного числа конечных жизней, или "дурная конечность" одной-единственной жизни. 

 Попытки избавиться от этого "дурного" приводят к идее слияния: после смерти человек сливается с чем-то бесконечным и вечным. 

 1. Слияние с Богом. Вечная жизнь - это не точно такая же жизнь, но в ином мире, как жизнь предков в загробном мире китайцев (где каждый продолжает заниматься тем же, чем он занимался на этом свете, и занимает аналогичную ячейку в небесном социуме и небесном государстве). Вечная жизнь - это жизнь в Боге. Таинство слияния - это противоречие между желанием личного бессмертия и потерей своего "я" в бесконечности божества. 

 2. Успокоение в нирване. Спасение в буддизме - это выход из колеса сансары, прекращение рождений и смертей. Человек получает шанс стать буддой и перейти в состояние вечного покоя. Это состояние близко слиянию с христианским или мусульманским Богом, но и радикально отличается от него безличностью. Нирвана - это не царство божье. Здесь нет никакого божественного разума или божественного света. Говоря о нирване, говорят о пустоте и неподвижности. Спасением парадоксальным образом оказывается окончательная смерть. Это происходит в результате объявления мира, жизни в мире и самого "я" иллюзией - майей. 

 3. Возвращение в Хаос. Хаос - это плавильный котёл, из которого возникает вся тьма вещей и в который после смерти возвращается вся тьма вещей. Это та пустота, тот вакуум, в котором виртуально находится всё, из которого возникает видимая, актуальная реальность и в который она возвращается. В отличии от нирваны Хаос - не трудно достижимая цель, а постоянно существующая истинная реальность. Но и мир - не иллюзия, а форма проявления или, как сказал бы Гегель, инобытие Хаоса. Хаос ещё более нечеловеческое единое, чем нирвана. Всё же нирвана - это бесконечное наслаждение, хотя и такое наслаждение, которое возникает от забвения всех чувств, страстей и наслаждений. В Хаосе уже ничего человеческого нет, даже удовлетворения избавлением от человеческого. 

 Таким образом, все три ответа, продолжаясь, приходят к идее слияния с Единым, возвращения в Единое. Смерть - это возвращение. Таков общий ответ. 

 Материализм отличается от китайской концепции Хаоса тем, что своё единое он настойчиво определяет как материальное и противопоставляет идеальному. Не очень умные материалисты легко сводят материальное к вещественному и впадают в противоречие с фактами. Умные материалисты ограничивают противопоставление материального и идеального тем вопросом, который они называют "основным вопросом философии": что первично - материя или сознание? 

 С моей точки зрения, сам это "основной вопрос" не имеет смысла и ответа. Материалисты настаивают на безусловном отсутствии разума, сознания и т.п. у Единого. Христиане, мусульмане и иудеи настаивают на безусловной разумности Единого. В буддизме куча всякой божественности: от мира богов, где боги - это просто такие разумные существа, которые бессмертны лишь в том смысле, что не умирают естественной смертью, но их можно убить, - до богов-будд: Дхармакайя - Вечный Будда, Амитабха со своим раем Сукхавати и т.п. Но на вершине буддизма или, если угодно, в его корне, восходящем к раннему буддизму, буддизму Гаутамы, находится безбожная нирвана как цель человека и всякого живого существа. Даосизм и, отчасти, религиозное конфуцианство тоже скорее отдают дань народным верованиям, сохраняя пантеон богов, духов, предков, но философский даосизм безбожен и Хаос не более разумен, чем материя материалистов. Другое дело, что китайцы не видят смысла противопоставлять разумность и неразумность, материальное и идеальное. Характерным примером является категория ци, попытки адекватного перевода которой дают то вполне материальные "частицы", то энергетические "силы", то идеальные психические "элементы". 

 Из всех ответов третий - об окончательности смерти и отсутствии жизни после смерти - самый загадочный и таинственный. Если нет ни продолжения, ни повторения, то каков же смысл этой конечной жизни человека? Если есть продолжение или повторение, то или иное, вопрос о смысле отодвигается в неопределённое будущее. Если же смерть - настоящая, а не понарошку, то и ответ требуется настоящий. Здесь и сейчас. Может быть, материалистический и безбожный третий ответ - самый религиозный из всех, ибо требует от человека вдумывания в смысл бытия и не позволяет откладывать на потом разрешения загадки человеческой жизни. Продолжение этого ответа в виде слияния-возвращения в Хаос ничем не помогает, а лишь напоминает: проблема человека не может быть решена отдельно от проблемы мира, проблемы Бытия. Почему существует человек? Почему существует мир? Если ответ на эти вопросы нельзя получить после смерти, то нужно искать его сейчас. Что происходит, когда человек умирает, не найдя ответа? 

  
  
 Прежде всего, нужно привести в порядок все свои дела. Разве может человек умереть, не оплатив долги, не переведя счёт в банке на имя жены, не пронумеровав папки своего архива, не забрав костюм из химчистки, не отменив назначенную на следующий день встречу, не вернув книги в библиотеку и не вынеся, наконец, помойное ведро? 

 К моменту смерти человек должен хорошо себе представлять, для чего он прожил свою жизнь, зачем он столько работал, с какой целью связал свою судьбу с близкими ему людьми и каков, так сказать, итог всего этого. Если вы ещё не во всём разобрались, если остались какие-то неясности и кое-что представляется вам не вполне завершённым или, тем более, неправильным, значит вы ещё не готовы к смерти. 

 Подготовку следует начинать как можно раньше. Лучше всего - с рождения. Не откладывайте на самый конец то, что можно сделать уже сейчас. Иначе, у вас может не хватить времени и смерть придётся отложить или, что гораздо хуже, умереть неожиданно, не будучи к тому готовым. 

 В принципе, всё, что вы делаете в течении своей жизни, является подготовкой к смерти. Это не значит, что можно делать всё что угодно. Каждый человек должен умереть своей смертью, найти наиболее подходящий для себя способ. И готовиться нужно не к смерти вообще, а конкретно к вашей смерти и вашему способу. Неправильная жизнь приводит к неправильной смерти. Пока вы не знаете как умрёте, допустимы эксперименты и поиск методом проб и ошибок. Но с течением времени у вас появится большая ясность в этом вопросе, называемая жизненным опытом. В старости вы уже должны хорошо представлять себе свой конец так, чтобы оставалось лишь уточнить некоторые технические детали и психологические тонкости. 

 В чём смысл жизни? Для разумного человека ответ ясен: в подготовке к смерти. Цель пути всегда находится в его конце. В жизни часто приходится решать, что важно, а что не важно, чего-то добиваться, а чем-то жертвовать, что-то сохранять, а что-то отбрасывать. Делая выбор, человек должен понимать: он выбирает свою смерть. Жизнь, сама по себе, может быть любой. Жизнь не содержит в себе критерия выбора. Только смерть делает жизнь осмысленной и целенаправленной. Поэтому древние говорили: "Memento mori!" - "Помни о смерти!" Это значит, что "momentum mori" - "миг смерти" - есть, в соответствии с этимологией латинского слова momentum, движущая сила жизни и её толчок. Жизнь формируется под действием инерционных волн, идущих из будущего и созданных этим конечным толчком. 

 Каждый раз, ища ответ на вопрос "Зачем?", помните, что цель располагается в будущем, а конечная цель - это "momentum mori". В сентябре 91 года я написал: 

 "Зачем мне Липовка? 
 Чтобы рисовать картины, сочинять стихи и писать тексты. 
 Если копнуть глубже - чтобы просто жить. 
 Еще глубже - чтобы готовиться к смерти. 
 И, наверное, на самом дне - 
 чтобы рисовать картины, сочинять стихи и писать тексты."

 У каждого - своя смерть. Жизнь есть поиск смерти. Поэтому говорят: "найти смерть". Именно смерть делает жизнь полноценной, заставляя проживать её насыщенно, напряжённо, на пределе возможностей. Поэтому говорят: "до смерти", - что значит "очень сильно, на пределе". 
  
 Китайский мыслитель I-го века н.э. Ван Чун писал: 

 "До рождения человек пребывает в Изначальном, после смерти [он] снова возвращается в Изначальное... Человек рождается между небом и землёй, подобно льду. Жизненная энергия сил инь и ян сгущается, и создаётся человек. Прожив жизнь до глубокой старости, [человек] умирает и снова превращается в жизненную энергию [сил инь и ян]. Вешние воды не могут снова стать льдом..."

 Смысл жизни человека определяется тем, что человек возвращает Небу и Земле в момент смерти. Если его небесная душа хунь возвращает Небу улучшенную жизненную энергию силы ян, а его земная душа по возвращает Земле улучшенную жизненную энергию силы инь, то Вселенная улучшается. Иначе - ухудшается. 
 
 

Говорят, когда человек умирает, 
его встречают светоносные существа, 
и ведут по длинному тоннелю, 
в конце которого - невыносимый свет. 
Душа сливается с Высшим, не поддающимся разумению. 
Мгновенно постигнув смысл Бытия, тайну и чудо Мира, 
увидев ясно прошлое и будущее в каждой секунде их, 
открыв сердца всех мужчин и женщин, что были, есть и будут, 
озарённая душа в невыразимом блаженстве 
растворяется в Божестве... 
И это уже окончательная смерть! 

   
   
  Древнегреческие философы, знакомые с демократией на практике, оценивали её как форму политического устройства общества весьма низко. Древнекитайские философы и вовсе не знали демократии. Если, конечно, не считать демократом Лао-цзы, призывавшим, впрочем, не столько к демократии, сколько к асоциальности. Не лучше относились и те и другие и к тирании. 

 Конечно, древнегреческая демократия имела мало общего с нынешними демократическими режимами. С одной стороны, она была менее демократичной, поскольку далеко не все жители страны признавались гражданами и допускалось рабство. С другой стороны, она была радикальнее, поскольку самыми демократичными считались не выборы, а назначение на должность по жребию, и непосредственная воля народа (народного собрания) признавалась выше закона. Точно также и древние тирании отличались от современного тоталитаризма, поскольку в основе первых лежала личная воля (и произвол) тирана, а в основе второго - безличная система. 

 И всё же тяготение древних философов не к крайним, а к срединным формам государственного устройства не случайно. В основе этого тяготения лежало чувство меры. А это чувство по своей природе чувство эстетическое. Прощание с древностью через эпоху смуты привело и Запад и Восток к идее и практике империи. Имперский принцип кажется мне, помимо прочего, принципом эстетическим. Наше сегодняшнее прощание с империей я бы сравнил с нашим сегодняшним прощанием с классической культурой и искусством. И то и другое прощание, по-видимому, неизбежно и одновременно и хорошо и плохо. 

 Клиффорд Саймак в романе "Город", действие которого происходит в далёком будущем, писал: "Империя - не как символ захватничества, а как торжество упорядоченных человеческих взаимоотношений, построенных на взаимном уважении и мудрой терпимости." Упорядоченность - сущность культуры и цивилизации, по крайней мере, в той их форме, которую человечество знало на протяжении последних тысячелетий. Китайское слово вэнь, означающее письменность, культуру, цивилизованность, означает и всякую упорядоченность вообще. Вэнь - это "форма", даже "утончённая форма", "узоры". Можно сказать, что идея цивилизованности - это эстетическая идея, а культура - это порядок. 
  
 Империя и культура, имперская культура, культурная империя... В основе упорядоченности этого типа лежит иерархический принцип, древовидная структура субординации, разделение на низшее и высшее и подчинённость низшего высшему - вплоть до вершины пирамиды, как бы эту вершину не называть: идеал, император или Бог. Именно такой тип культуры, государства изображён Гессе в "Игре в бисер". Но знаем ли мы другой тип? 

 Если упорядоченность в узком смысле - это строгая иерархия и жёсткая система, то в широком смысле и на практике великая идея порядка включает в себя и все отклонения от порядка, легализует их и встраивает в общую схему. Можно сказать, что бунт против системы запрограммирован в самой системе. Кризис системы говорит не о предстоящем падении, а о предстоящем взлёте (или новом витке извечного круга), требующем структурной перестройки. Выбраться за пределы парадигмы порядка невозможно. Пробивая стену, мы оказываемся в соседней камере. Побег за границы упорядоченного лишь приводит к расширению этих границ. 

 Упорядоченность, система, иерархия, пирамида - в основе этого комплекса образов лежит идея симметрии. Симметричное - это правильное, истина - всегда красива. Красота как симметрия включает и асимметричное, неправильное, искажённое, "остранённое" - как форму симметричного, правильного, канонического и типичного. Структура японской танки только европейца поражает своей асимметрией. С восточной точки зрения, равно как и с высшей, синтезирующей точки, строгая, по европейским меркам немыслимо жёсткая, система из 31 слога, разбитых на 5 строк с фиксированным числом слогов в каждой строке по схеме 5-7-5-7-7, есть воплощение порядка и симметрии асимметричного. Симметрия означает не дурное однообразие, а соответствие, включающее не только тождество, но и противоположность. Более того, симметрия противоположного, может быть, самое главное в симметрии. Все оппозиции симметричны: инь - ян, небо - земля, положительные - отрицательные числа, белое - чёрное, квадратное - круглое, вертикальное - горизонтальное, истинное - ложное и даже симметричное - асимметричное. Принципиальная нечётность японской танки ничуть не менее симметрична принципиальной чётности, например, сонета. 
  
 Гносеологическая ценность симметрии - в возможности автоматического заполнения белых полей знания. Если мир симметричен и мы знаем, что такое "A", то тем самым нам уже известно и "не-A" и вообще "B" симметричное "A". Симметрия даёт нам ментальные матричные схемы, по которым мы классифицируем и тем самым познаём мир. Симметрия лежит в основе и европейской логики и китайской нумерологии, и то и другое есть набор и технология применения матричных схем, будь то силлогизм или восемь триграмм, логические операции (дизъюнкция, конъюнкция, отрицание) или схема пяти элементов (дерево, огонь, металл, вода, почва). 

 И одновременно симметрия - понятие эстетическое. Красиво то, что симметрично, в том числе - асимметрично. Чувство красоты - это чувство ритма, чередования светлого и тёмного, высокого и низкого, громкого и тихого, ударного и безударного, движения и покоя. Но чередования - упорядоченного, симметричного. 

 Цивилизация, культура - это схемы симметрии, удовлетворяющие наше эстетическое чувство и заполняющие пустые клеточки своих матриц соответствующим (симметричным) содержанием, иногда - фиктивным. В государственном устройстве эту роль играет принцип империи. В империи всё упорядочено и всем клеточкам её организма определено их место в общей системе и соответствующее наполнение. Империя тоталитарная кажется нам более "имперской", чем империя демократическая. На самом деле она более наивна. Как сказали бы китайцы, тоталитаризм пытается всюду понастроить запруды, чтобы прекратить естественное (стихийное) движение вод, вместо того, чтобы рыть каналы и регулировать это движение. Рано или поздно вода прорвёт плотины и наступит наводнение, анархия, хаос. Но рано или поздно вода снова войдёт в берега и потечёт по руслам, быть может, новым. 

 Демократия сегодня - это вовсе не "власть народа", тем более не жребий вместо выборов, но и не рабство одних ради свободы других. Сегодняшняя демократия - это тот же имперский принцип упорядоченности, только вместо строительства запруд роют каналы. Принцип демократии - регуляция потоков, упорядочивание их. Принцип империи - упорядоченность как таковая, регуляция как таковая. Демократическая империя - это динамическая империя, что и отличает её и от статики тоталитаризма и от нерегулируемости смуты. 

 Но, говоря о демократии, нужно помнить, что речь идёт о демократическом принципе, об идеале. В реальной жизни то, что называют демократией, может оказаться весьма далёким от идеала, а те, кого называют или кто называет сам себя демократом или не-демократом, могут в действительности следовать по противоположному пути. Что происходит сегодня в России? Мне кажется, убегая от тоталитаризма, мы убежали и от имперского принципа, и в результате попали не в демократию, а в смуту, анархию, хаос. А из этих тёмных вод может выйти не только красивый чертёж демократической империи, но и безобразная карикатура на неё в форме криминальных государства и общества или нового тоталитаризма. 

 Но вернёмся к эстетике. Империи бывают разными. Советская империя была статичной. "Девушка с веслом" - её символ. Она не способна не только махать этим веслом, но даже пошевелиться. Но её прообраз - в безрукой и прекрасной "Венере Милосской". В живописи какое-нибудь "Заседание Политбюро" - советский эквивалент "Тайной вечери". Все элементы классической культуры воспроизведены в советском искусстве, но в статическом варианте, варианте упрощённом до карикатуры. Впрочем, "упрощение" - неточное слово. Советская культура не проще культуры классической, а может быть, даже сложнее, поскольку статика, неподвижность - более сложны как средство воплощения и объект восприятия. 

 Соц-арт, паразитируя на советском искусстве, обыгрывал его форму, но так и не смог убедить нас, что не должно нам нравиться то, что нам нравилось - многие советские песни, советские фильмы и даже советские праздники. Мы с охотой смеялись над какой-нибудь "Волгой-Волгой" или "Кубанскими казаками", но они всё равно нам нравились. (Во всяком случае эти вещи на порядок лучше "просто Марий", а главное - короче.) Мы могли считать Октябрьскую революцию величайшей трагедией и позором России, рассказывать злые анекдоты про "международную солидарность трудящихся", но 7 ноября и 1 мая всё равно садились за стол и поднимали бокалы. Если бы в советской империи, советской культуре, советском искусстве не было ничего привлекательного, они не просуществовали бы 70 лет - целую эпоху. То же относится, впрочем, и к германскому третьему рейху - ведь его сгубило поражение в войне, а вовсе не взрыв недовольства собственного народа. Больше того: если бы в идее фашизма (я уж не говорю про коммунистическую идею) не было ничего привлекательного, она бы не возрождалась вновь и вновь, в том числе и в России, с фашизмом воевавшей. 

 Причина, мне кажется, одна - привлекательна сама идея империи как парадигмы культуры и цивилизации. Влечение к порядку заложено в природе человека. Массовые шествия мимо трибун мавзолея на Красной площади были красивы. Они были пошлы, как пошла всякая массовость, но красивы. Вообще особенностью советской империи была эстетизация пошлости и лицемерия. (Может быть, точнее сказать - чрезмерная эстетизация? Чтобы не  обижать другие империи.) Когда выкрикивали лозунги о любви к "родной партии и правительству", эту любовь не испытывали и в неё не верили ни те, кто кричал, ни те, кто слушал. Но эти лозунги были частью стройной системы, система была красива. 

 То, что красиво, нравится людям своей формой, а не содержанием. Ведь говорят же о красивом боксе, хотя по содержанию это всего лишь мордобой. Можно красиво врать, красиво ругаться, красиво драться, можно красиво написать донос, сделать красивое изобретение пыточной машины, плести красивую интригу, построить красивое здание тюрьмы, наконец, можно красиво умереть. Всё это можно делать красиво и некрасиво. (Я не говорю об уместности или неуместности в том или ином случае того или иного типа красоты.) И это не имеет никакого отношения к этике. Эстетическое чувство вполне самостоятельно. Канту принадлежит заслуга философского определения сущности морали как категорического императива - то, что должно, независимо от того, приятно это или неприятно, целесообразно или нет, красиво или безобразно. Точно также красивое не обязательно морально, не обязательно истинно. 

 Конечно, где-то там, в глубине, куда свешиваются корни сущего, один исток, одна причина и одна цель и красоты, и добра, и истины. В глубине человеческого сердца нет различий. Но где нет различий, там нет и движения, даже если это движение к устранению различий, к синтезу, к тождеству, к тому, чтобы красота была доброй, добро истинным, а истина красивой. Где-то там, в глубине, империя имеет тот же корень, что категорический императив. И это ещё одно подтверждение тому, что бороться надо не с имперским принципом, а с неправильными, недобрыми, некрасивыми имперскими режимами. И это уже не зависит от того, как они себя называют: "империя", "демократическая республика" или "республика президентская". 

 И всё же меня не покидает ощущение, что мы прощаемся с империей. Может быть, это ощущение - следствие возведения частной смуты до всемирного потопа? Может быть, мы прощаемся с империей, чтобы встретить её в новом обличьи? Не знаю. Постмодернизм, претендующий на альтернативу империи культуры, сам есть явление переходное, в сути своей отрицательное и тем самым лежащее в тех же границах старой империи. Утверждая приоритет естественного над искусственным, сам постмодернизм искусственен до предела. Призывая к демократичности против элитарности культуры, сам он элитарен сверх меры. Говоря, что натуральный секс лучше любовной лирики, сам он лишь говорит об этом и эстетизирует собственную импотентность. Постмодернизм ниспровергает монументы лишь для того, чтобы влезть на цоколь, но цоколь оказывается каждый раз слишком высок. 

 Есть у постмодернизма и оборотная сторона - массовая культура. На первый взгляд масс-культура противостоит имперскому принципу иерархии. Но вспомним красочные шествия на Красной площади. С точки зрения империи масс-культура - это основание пирамиды, вещь необходимая, но лишь в той мере, в какой она держит на себе пирамиду. Плохо, когда пирамида рушится и те, кто сидят на основании, вдруг ощущают себя на вершине, поскольку теперь выше них только небо. 

 В своё время я хотел написать (но не написал) эссе под названием "Против шедевров". Мысль была простой: наличие шедевров искусства мешает свободному творчеству. Это должна была быть инвектива против имперского принципа в культуре. Сегодня я думаю (а может быть, и тогда думал), что для свободы творчества ограничители полезнее их отсутствия. В танке должно быть ровно 31 слог и ровно 5 строк по жёсткой схеме 5-7-5-7-7. Стремление к открытым пространствам объясняется не столько любовью к свободе, сколько клаустрофобией. Широкие горизонты открываются лишь на вершинах: вместо того, чтобы сносить горы, не лучше ли подняться в горы. Империя существует не только и не столько для императора, она даёт место каждому в своей системе. Свобода рождается традицией: свобода следования традиции и свобода преодоления традиции. Человек хочет быть свободным не для того, чтобы постоянно нарушать правила, а для того, отбросив правила, создать новые правила, которым следовали бы последователи. 

 Империи, как и демократии, бывают разными. Мне, например, британская система кажется красивее системы французской или американской хотя бы потому, что Британия сохранила монархию, а от французской демократии чуть-чуть попахивает гильотиной и американская любовь к правам и свободам сексуальных меньшинств есть попытка психологически компенсировать истребление индейцев в прошлом. Российская империя была в этом смысле смесью Британии и Америки, но ей не дано было преобразоваться в демократию - вместо этого возникла империя советская. Что будет теперь в России? Что выплывет из тёмных вод "перестройки" и "реформ"? Когда я мечтаю о новой демократической империи, меня тянет в деревню Липовка в глушь Рязанской губернии, где, как мне кажется, имперский дух ещё жив и не опошлен. Глядя, как ветер плывёт над лугами, стелется по воде озёр и шумит в ветвях соснового леса, я чувствую красоту и величие империи природы. 

   
   
 Философ II века н.э. Ван Фу в своих "Суждениях затворника" ("Цзянь лунь") написал: 

 "В государстве, [где царит] порядок, дни [идут] медленно, [они] длинные, поэтому народ [здесь] имеет свободное время, сил [у него] в избытке; в государстве, где порядка нет, дни [бегут] быстро, [они] короткие, поэтому народ [здесь] задавлен, силы [у него] истощены." 

 В наше смутное время дни летят, гонимые ветром перемен. Но у человека только одна жизнь; он не может проистановить её и продолжить, когда всё успокоится; человек не выбирает время. 

 Можно ли найти покой в середине потока? 
 Можно ли найти свой длинный день? 

 И вот наступит день и Русь станет православной. Но русский человек без вины - всё равно что вино без градусов. Поэтому неправославных будут теснить. Конечно, умные, интеллигентные православные это не одобряют, потому что это противоречит православию. Поэтому теснить будут незаметно, умно, интеллигентно. Избежать этого нельзя, потому что иначе православными будут люди, но не страна. Православные русские могут жить в неправославной стране, но хотят жить в православной России. Чтобы этого достичь, придётся пройти через многие годы плохой жизни. Православная Россия даст, наконец, измученному народу покой, стабильность, порядок, уверенность в завтрашнем дне, прекрасные цели и идеалы, высокие ценности, моральные устои, успокоит национальные волнения, покончит с преступностью, восстановит связь времён. Цена за это не так уж велика: тихо и незаметно потеснить неправославных. Конечно, мусульманам надо дать религиозно-культурную автономию, чтобы они с удовольствием пошли под белого царя. Да и вообще будет проявляться высокая степень религиозной терпимости. Просто неправославных будут теснить: с любовью, но теснить. Здесь не нужно революций, это может быть очень естественное развитие, потому что старые неправославные будут постепенно вымирать, а вновь рождающиеся с детства привыкнут к подобному положению вещей. Это не будет носить характер государственной дискриминации. В некотором смысле это даже будет торжеством демократии в её современной, цивилизованной форме. Это будет своеобразный русский аналог западных privacy и correct. Собственно говоря, и теснить-то особенно не придётся. Гораздо лучше, если неправославные будут вытеснять себя сами. Для этого нужно только, чтобы они осознали и прочувствовали свою ущербность, а дальше русский комплекс вины сам сделает своё дело. Так что это дело не полиции, не госбезопасности, и вообще не государства. Это задача русского общества и, прежде всего, русской интеллигенции. И начинать нужно не с массовых мероприятий на стадионах и по телевидению. Так поступают ничего не понимающие в русской душе западные миссионеры-протестанты. В первую очередь нужно обращаться к уму, чести и совести нации. Русский интеллигент должен в полной мере осознать, почувствовать сердцем, что не быть православным - это неприлично. Это всё равно что не быть русским интеллигентом. Обращение в православие будет для него не такой уж большой ценой за право оставаться русским интеллигентом. Главное здесь - избегать советской формалистики, а иногда даже и ортодоксальной церковной ритуальности. Взывать нужно к самым сокровенным глубинам души русского человека. И делать это должны не случайные люди, а действительные авторитеты духа. Тогда русскому интеллигенту просто некуда будет деться и ему ничего не останется, как узреть, наконец, свет православия, обрести почву под ногами и прильнуть душой. Все ж не дураки и прекрасно поймут, что иначе их будут теснить. 

 Конечно, такой вариант развития событий является идеальным. Россия вообще-то не склонна к идеальному, да и просто нормальному, способу существования, так что можно утверждать, что этот вариант невероятен. Однако, большевики в 17-ом году прекрасно показали, что в России невероятное возможно и даже должно. Особенно, если отталкиваться от противного. А это мы как раз сейчас активно и делаем. 

 Конечно, для какого-нибудь Конфуция реализация подобного проекта была бы крушением всех его надежд на светлое будущее человечества. Ведь Конфуций уповал на идеал цзюнь-цзы - благородного мужа. А православный человек никак не может быть благородным мужем. Потому что благородный муж благороден в своём собственном сердце благодаря силе своего собственного духа, а вовсе не милостью божьей. Целью благородного мужа является вовсе не личное спасение, а осуществление великого пути в мире сём. Благородный муж, как обезьяна Сунь Укун, - равновелик Небу. Подобно ему благородный муж скорее учинит дебош в Небесном Царстве (в которое он вообще-то не верит), чем смиренно примет на себя Божью благодать. Конфуцию, наверное, был бы ближе даже государственный тоталитаризм, например, в мягкой (а подчас и не такой уж мягкой) форме китайского имперского бюрократизма (хотя это и отступление от его оригинального учения), но уж во всяком случае не православное братство. Потому что тоталитаризм бессилен перед душой человека - и не потому, что не хочет подчинить её себе, а потому что не способен на это. И не случайно сами-то иерархи тоталитарной идеологии в эту идеологию не верили и относились к ней вполне по-маккиавелевски как к инструменту. 

 Но с точки зрения христианства печаль Конфуция - от непонимания цели и смысла человеческой истории. Конфуций стоял лицом к высокой древности и история для него двигалась по извечному кругу подобному природному кругу года или календарному шестидесятилетнему циклу. Христианство же смотрит в будущее, где находится конец истории, и круг разомкнут. Поэтому то, что Конфуций, а вслед за ним и я, воспринял бы с печалью, христианин ожидает, если не с радостью, то с надеждой. Речь идёт, конечно, о конце мира. Именно в этом смысле приходится понимать установление православной Руси. И как знать, не явится ли Антихрист в облике самого православного из всех православных русских людей? 

 Но нам с Конфуцием, как динозаврам, будет на это уже наплевать. 
 

   
   
 Истинно знающий знает лишь то, что он ничего не знает. Также истинно верующий верит лишь в то, что он ни во что не верит. 

 Религия даётся воспитанием, вера - откровением. Религия без веры - это ритуал. Вера без религии - это вопрос. 

 Спрашивающий всегда прав, но что ему от этой правоты, когда он хочет ответа? Религия даёт ответ, но заставляет забыть вопрос. Что толку от ответа, если ты забыл вопрос. 

 Когда человек врастает в ритуал с детства, ритуал становится его кожей. И должно произойти что-то ужасное, чтобы человек сбросил кожу. Ведь человек не змея. 

 Когда человек врастает в ритуал с детства, вопросы появляются позже ответов. Это значит, что человек знает, что он спрашивает. Но если он знает, что спрашивает, значит он уже знает ответ. Что же он спрашивает тогда? Должно произойти что-то ужасное, чтобы человек задал истинный вопрос, на который у него нет ответа. 

 Когда человек врастает в ритуал с детства, это называется традицией. Традиционная вера даётся человеку с рождения - как имя. Должно произойти что-то ужасное, чтобы человек отказался от своего имени. Хотя человек срастается с именем, всё-таки имя - нечто случайное. И нет здесь места для откровения. 

 Откровение открывается внезапно, и человек восклицает: "Я обрёл веру!". Спроси его: "Веру во что?" - и он промолчит или соврёт. Если у человека не было ритуала, он пытается его найти, чтобы ответить на вопрос. И часто хватает первое попавшее под руку. Например, говорит: "Я уверовал в Бога! А поскольку живу в православной стране, я стал православным." Но ведь это дело случая, что он живёт не в Израиле и не в Китае. Да и в отношении Бога это как-то непочтительно, ведь Бог - не кесарь. 

 Такой человек, как Серафим Саровский, не обретал веру, а имел её с самого начала. И откровения были лишь верстовыми столбами на пути, по которому он уже шёл. Поэтому у него не возникало вопроса, какую религию ему исповедовать: православие, католичество, буддизм, ислам, синтоизм или индуизм. А если человек не имел веры, а потом её обретает, он обретает только веру, но не религию. Но это очень некомфортное состояние. И человек начинает врать. 

 Но что это такое: вера без религии? Это когда человек говорит: "Я не знаю, но что-то такое, наверное, всё же есть." Фактически, это не не вера, а неверие: человек не верит, что Бога нет. Это двойное отрицание вовсе не эквивалентно простому утверждению: "Бог есть". Более правильно такого человека называть неверующим. 

 Но что же тогда даётся откровением или, по-восточному, просветлением? Если человеку не даётся вера, может быть, следует считать, что ему даётся неверие? Откровение неверия? Неисповедимы пути Господни... 

 Срединный путь неверия не менее тяжёл и сложен, чему путь веры. На обоих путях человека подстерегают соблазны. Главный соблазн пути веры - сомнение. Главный соблазн пути неверия - вера. Ведь человеку так хочется верить! Без веры человеку неуютно и холодно в мире. А так хочется тепла и света! В этом и состоит соблазн веры, великое искушение человека. 

 Человек знакомится с религиями мира. Тепло христианства, строгость ислама, лёгкость буддизма. Как много возможностей для выбора! Но сделав шаг, не вернёшься назад. Велик соблазн веры. 
  
Конфуций сказал: "Почитать духов и держаться от них подальше!" 
 

Прошлое - это то, чему человек учится. 
Настоящее - это то, что человек принимает с радостью. 
Будущее - это то, на что человек не возлагает надежд. 

О чём думает человек? 

Глядя в прошлое, он думает о жизни всех людей, 
     когда-либо живших на этой Земле. 
Глядя в настоящее, он думает о другом человеке, 
     которого встречает как друга. 
Глядя в будущее, он думает о том, что останется на Земле 
     после него самого. 

Человек учится у предков, радуется другу и не жалуется на судьбу. 

Через 30.000 лун после Конфуция один человек сказал: 
"История! Читай и плачь." 

Вот почему одни так упорно смотрят в прошлое. 
     Они справедливо полагают, что ничто не ново под Луной. 
     Они справедливо порицают нынешние нравы. 
     Они хотят вернуться к лучшему. 
     Они совершают ошибку. 
     Ведь, отвергая настоящее, они хоронят прошлое. 
     Им остаётся лишь плакать над его могилой. 

Вот почему другие так упорно отвергают прошлое и живут настоящим. 
     Они справедливо полагают, что живое лучше мёртвого. 
     Они не хотят повторения худшего. 
     Они совершают ошибку. 
     Ведь, отвергая прошлое, они обрубают корни настоящего. 
     Им остаётся лишь плакать над несбывающимися надеждами. 

Читай и плачь - в этом нет ошибки. 

Для человека высоких помыслов разве легко быть в разлуке с другом? 
     Ведь одиночество человека, как и одиночество мысли, печально. 

Вот почему одни так упорно лишают свободы других людей. 
     Они привязывают друга к себе или преследуют его на его пути. 
     Они не испытывают радости от встречи с другом, потому что боятся его потерять. 
     Они совершают ошибку. 
     Ведь они лишают свободы самих себя. 

Вот почему другие так упорно отвергают друзей и стремятся к свободе и независимости. 
     Но свободу они получают вместе с одиночеством. 
     Это подобно полёту в космической пустоте, когда исчезает чувство полёта и крылья не нужны. 
     Они совершают ошибку. 
     Ведь, не испытывая горечи разлуки, они лишают себя радости встречи. 

Трудно провожать друга, уезжающего далеко. 
     Но здесь нет ошибки. 

Для человека высоких помыслов разве легко оставаться в неизвестности и не испытывать обиды? 
     Ведь человек живёт до тех пор, пока о нём помнят. 

Вот почему одни так упорно стремятся к славе. 
     Они справедливо полагают, что в памяти остаются только дела, совершённые человеком при жизни. 
     Они возлагают надежды на будущее и совершают ошибку. 
     Ведь время очень часто большое делает малым, а малое большим. 
     Как угадать? 

Вот почему другие так упорно отвергают славу и стремятся к неизвестности. 
     Они становятся отшельниками и отвергают весь мир. 
     В небытии они ищут удовлетворения, 
     в небытии, уравнивающем большое и малое. 
     Они отвергают будущее и совершают ошибку. 
     Ведь это удовлетворение горько на вкус. 

Оставаясь в неизвестности, не испытывать обиды очень трудно. 
Но здесь нет ошибки. 

Что же сказал Конфуций? 

"Учитель сказал: 
     Учиться у предков и в своё время применять знание в настоящем, - разве это не приятно? 
     Встретить друга, прибывшего издалека, - разве это не радость? 
     Тот, кто остаётся в неизвестности и не испытывает обиды, - разве это не благородный муж?" 

Всего лишь три обыденные фразы. 
     А всё остальное я присочинил от себя. 
     Или это содержится в словах Конфуция неявно? 
     Подразумевал ли сам Конфуций такое толкование? 
     Или это толкование подразумевается языком? 
     Китайским или русским? 

Мог ли Конфуций и сегодня сказать так же? 
     Или за 30.000 лун между философией и повседневной жизнью разверзлась пропасть? 
     Не является ли комментарий преодолением пропасти? 

Прав ли был Гегель, который сказал: 
     "Для славы Конфуция было бы лучше, если бы он ничего не говорил."? 
Или слава Конфуция в том, что он не говорил лишнего? 
  

  
   
 Когда я писал эту книгу, передо мной стоял один вопрос, на который в самой книге я намеренно не давал ответа. Так что этот вопрос, по-видимому, будет возникать и у читателя книги. Я предпочитаю, чтобы у каждого был свой ответ, поскольку вопрос важнее ответа. И всё же здесь мне захотелось озвучить свой собственный ответ, каким он слышится мне сегодня. 

 Вопрос, о котором идёт речь, следующий: "Возможно ли писать даосскую книгу о русской православной деревне?". Оставим за скобками то, что Липовка - это аллегория. Ведь деревня Липовка существует на самом деле, туда в любой день можно приехать и всё увидеть своими глазами. Увидеть и мой дом в Липовке, и бабу Любу, и Кулька, и мордвина Сергея Ивановича, увидеть Чёрное Озеро, Старицу, лес, луга, мельницу без крыльев. Я ведь ничего не придумал про Липовку, я вообще не умею придумывать. 

 И в то же время, при всей особенности и исключительности Липовки в ней нет ничего особенного и исключительного. У каждого человека, кроме, быть может, закоренелого горожанина, есть своя Липовка. Среди коренных москвичей, к которым отношусь и я, это даже больше распространено, чем среди приезжих. Психологически это вполне объяснимо. Но речь сейчас не об этом. 

 Возможно ли писать даосскую книгу о русской православной деревне? Можно было бы представить себе книгу, построенную на скрытой или явной полемике даосизма и христианства. Хотя, мне кажется, это вряд ли получилась бы книга о русской деревне. Но можно ли с даосским миросозерцанием уловить сущность и проникнуть в душу русской деревни? При этом совершенно игнорировать тот факт, что 1000 лет назад Русь приняла крещение, как это сделал я? 

 Надо сказать, что я вовсе не ставил себе целью игнорировать православность Липовки. Это получилось как бы само собой и не потребовало от меня каких-либо усилий. Во всём моём повествовании мне ни разу не пришлось вспомнить о том, что моя деревня находится в православной стране. Так что то, что я пишу сейчас, это не объяснение замысла, а анализ post factum. 

 Так какая же душа у деревни Липовка? Православная? Даосская? А может быть, исламская, если учесть местоположение Липовки на краю Рязанской земли и тамошнюю чересполосицу русских и татарских деревень? Мне кажется, душа моей несчастной и не такой уж старой деревушки много древнее. Она уже жила, когда Мохаммед ещё не отправился в Медину, когда ещё не зажглась Вифлеемская звезда, когда Ли Эр ещё не стучал бамбуковыми книгами в архиве царства Чжоу. Не берусь гадать, как это бывает у людей, но души деревень рождаются задолго до первого вбитого в землю колышка, задолго до первой борозды по целинному лугу. Собственно, это не много душ, а одна душа. Не обладая самосознанием - тем самым "я", которое разделяет людей, деревни имеют одну душу на всех. Всё их своеобразие, хотя и важное, но чисто внешнее. Просто душа деревни глубока и потому богата на разнообразие. 

 В мире людей столь же древним является язычество, или то, что мы слишком поспешно и высокомерно называем язычеством. Но наш язык умнее нас. И не случайно при всём многообразии верований, обрядовости, наслаивающихся культур и глубинных миросозерцаний, которое существовало и существует среди людей, язык наш называет это одним словом. Просто слово это обозначает нечто очень глубокое и потому богатое на разнообразие. Не знаю, что говорит по этому поводу научная этимология, но в слове "язычество" чудится и "язык" - как слово, и "язык" - как народ, носитель слова. Национальные религии уже надстраиваются над этим по известной склонности человека к системообразующим построениям. Мировые религии интуитивно улавливают и ловко используют эту великую общность и глубинное единство. Но в конце концов, христианство, а тем более русское православие, слишком молоды, чтобы объяснить мне душу моей Липовки. И хотя Лао-цзы жил на полтысячелетия раньше Христа, эта ничтожная разница не даёт преимуществ и даосизму. 

 Соперничать в древности с деревней Липовка может, наверное, только язык. Я даже боюсь сказать "русский язык", следовало бы говорить "человеческий язык", чтоб не сказать "божественный", - то самое Слово, которое было в начале. Но именно поэтому о моей Липовке приходится говорить и на русском языке, и на китайском языке. О православии Липовки скажут и без меня, а вот о том, то Липовка - тоже "сердце глупого человека", - нет, не сказать! - а лишь повторить за Лао-цзы хотелось мне в своей книге. 

 Я более-менее знаю русскую деревню. Во всяком случае, люблю, что, по Конфуцию, даже выше. Я бывал в татарской деревне, а ещё больше слышал о её жизни от своей жены. Моя жена - татарка. Её род - из Казани, там и сейчас живут её отец, мать, брат и многие родственники. Её дед был муллой до 37-го года, когда его арестовали и, видимо, расстреляли. А один из её родственников, с которым мне однажды довелось беседовать на даче на маленьком волжском острове в перерыве между двумя намазами, и сейчас занимает какой-то важный пост в мусульманстве Поволжья. Я что-то читал о китайской деревне, почти ничего - о индийской, африканской, американской деревнях. И всё же, поскольку специалистов по всем деревням мира не существует, я готов поспорить с кем угодно, что все деревни мира похожи в самом главном. Во-вторых, они все языческие. И только в-третьих их жители исповедуют ту или иную религию. И поскольку меня не интересовало ни третье, ни второе, я и не видел у Евангелия преимуществ перед Даодэцзином. 

 Тот факт, что жители Липовки знают об Иисусе Христе и, по-видимому, ничего не слышали о Лао-цзы, ничего не значит. Баба Люба каждый вечер смотрит телевизор, но вряд ли она что-нибудь слышала о Зворыкине. Коля Хват каждое утро привозит на лошади хлеб с пекарни, но даже он не знает, что лошадиные гуляли по лугам Земли ещё в эоценовом отделе палеогеновой системы кайнозойской эратемы. 

 Даосизм Даодэцзина, как всякий исток, чище и изначальнее всего последующего развития. Хотя я и понимаю, что увидеть исток можно лишь поднявшись вверх по реке. Слово Лао-цзы - это, в конце концов, простое человеческое слово. Но слово - идущее из глубины человеческого сердца. А все глубины - тождественны. Потому и получается, что слова о Дао и Дэ русской деревни Липовка столь же естественны, как шум ветра в сосновом лесу, или плеск воды в Чёрном Озере, или запах цветов в лугах. Ведь Липовка - это не только люди Липовки. Или точнее: люди Липовки - это не только человеческие тела с их руками, ногами, головами, и даже мыслями и чувствами. Сердце Липовки бьётся в груди бабы Любы. И поэтому баба Люба старше Мохаммеда, старше Иисуса и старше Ли Эра. Так что мне оставалось только слушать своим несовершенным слухом и видеть своим несовершенным зрением. А потом записать всё это на бумаге в меру своего несовершенства. Может быть, и моё сердце столь же древнее и недоступное прозрению, но не мне судить об этом. 

 Когда я писал даосскую книгу о Липовке, я вовсе не чувствовал себя даосом. Я пользовался Даодэцзином как пользуются тем или иным языком, или, точнее, как выбирают те или иные слова в рамках одного языка. Вообще же я мог бы назвать себя и даосом, и христианином, и мусульманином, и бог весть кем ещё. Но это не ортодоксально, и потому неправильно. Так что из всех самоопределений мне приходится оставить одну только частицу "не". 

 Не знаю как кому, а самому себе я ещё должен ответить на вопрос, почему я писал о деревне, а не о городе. Хотя, как я уже признался, я коренной горожанин. Может быть, поэтому? Или просто потому, что это дело случая, умонастроения или просто настроения? Или это связано с возрастом - ведь подъём на перевал отличается от последующего спуска? Но в более глубоком смысле город - слишком молод, слишком быстр и слишком прогрессивен. Это симптом комплекса вины, который город стремится преодолеть, ещё более молодея, ускоряясь и прогрессируя. 

 Любой город, и Москва в том числе и в особенности, имеет слишком богатую и бурную историю. Всё так и мелькает туда-сюда и не на чем остановиться глазу. Это место, где Вечность деградирует до Времени, Хаос - до Космоса, а человек - до гражданина, то есть горожанина. "До чего безобразный город! Любой город на свете!" - говорил лже-святой Боконон у Курта Воннегута в "Колыбели для кошки". Эта очень даосская и очень неконфуцианская мысль не нравится и мне самому. Но что поделаешь, если так оно и есть! Когда-нибудь, если мне удастся дожить до возвращения, я напишу конфуцианскую книгу. Вот только не знаю: о Липовке? о Москве? Пожалуй, всё же о Липовке. 

 Даосскую книгу о Липовке писать было легко, потому что деревня - это природа. И хотя научная этимология как будто отрицает связь деревни и деревьев, в сознании человека эта связь очевидна (и тем хуже для науки). Может быть, интереснее написать конфуцианскую книгу о природе? Или даосскую книгу о технике? Впрочем, последнее уже делали. Получалось плоско. Я не верю, что техника (в том числе и наука) может быть не плоской. Иначе для чего существуют поэзия, искусство и философия - как не для придания объёма человеческому сознанию? 

 Впрочем, все разделения - результат деградации, то есть прогресса. Может быть, самую лучшую книгу о Липовке нужно писать, забыв слова, как предлагал Чжуан-цзы? Или - что то же самое - исправив имена, как говорил Конфуций? 

 Впрочем, "составлять много книг - конца не будет," - сетовал совсем по-даосски и печалился совсем по-конфуциански царь Соломон за полтысячелетия до Лао-цзы. 
 

 Именно это видели в цветке японцы, особенно тонко чувствующие окончание жизни как её вершину.  

 Зелёный росток рождается из семени.  

 Пускает корни в землю, пьёт дождевую воду, ловит лучи солнца и тянется к небу. На длинном стебле одно за другим появляются листья. И вот на самой вершине проклёвывается цветочная почка, зреет бутон и, наконец, раскрываются лепестки цветка.  

 Он не похож на корни, он не похож на стебель, он не похож на листья. Цветок не бывает зелёным.  

 Цветок завершает растение. Цветок красив. После цветка ничего не бывает.  

 Только семена для новых цветов.  

 Цветок увядает, стебель сохнет, листья желтеют и корни гниют в земле.  

 Смерть не похожа на жизнь, но именно смерть завершает жизнь.  

 От начала времён люди возносят хвалу Богу за дарованную им жизнь. Но никто ещё не благодарил Его за дарованную смерть. От начала времён люди ищут любые, самые необычные и фантастические способы перехода в иное. И отвергают единственный простой и доступный каждому способ - смерть.  
   
 Но нельзя вечно выбрасывать листья, и рано или поздно в каждом живом существе раскрываются лепестки цветка.  

 Смерть - это единственная точка в жизни, с которой открывается весь ландшафт целиком. Именно здесь следовало бы ожидать прозрения смысла пути. Но именно здесь особенно остро ощущается его бессмысленность.  

 В конце концов, цветок нужен лишь для того, чтобы стало возможным рождение новых семян. И нет никакого другого смысла в его красоте. Пустоцветы увядают с той же неизбежностью. 

 Обычай дарить цветы любимым женщинам есть напоминание о том, что только любовь может наполнить жизнь и как-то скрасить её завершение. 

 В пышном букете смерть не заметна и неуместна. Лишь оставшись один на один с цветком, ощутишь её незримое присутствие. 

 Как пустоту. 
 И как вечность. 
 И ещё - как красоту совершенства. 

 Обычай приносить цветы на похороны есть напоминание о том, что совершенство - это завершение. 

   
   
 В ночи раздаётся лай собаки. 
 В окнах домов всё не гаснет свет. 

 Сегодня узнал, что в мире не стало ещё одного человека. Странно: я остался последним, кто знает о нём нечто, чего не знают другие. Что с этим будет, когда уйду и я? Что такое остающийся след? Случайность? Судьба? Есть ли смысл в остающемся? Или смысла нет? 

 Сёрен Кьеркегор умер в 42 года. Почему-то его называют мистиком. Странно. Ю.Н., наверное, придумал бы на эту тему удивительный сюжет. У меня это не получается. Я только всё думаю: неужели и впрямь нельзя обойтись без Бога? Печально. Но что толку размышлять о том, во что не веришь? А во что верить? Вера даёт силы? Жить? Писать? Значит ли это, что у самого человека никаких сил нет? Очень печально. Я пишу по настроению. А сейчас настроения нет. Всё, что я напишу сегодня, не будет интересно. Собака затихла. Деревом что ли стать? Тихим и спокойным. Недвижимым, тихо растущим и одеревеневшим. 
 

Человеку влюблённому в чай 
Эти строки мы посвящаем. 
Он ушёл, не сказав "Прощай". 
На столе его чашка с чаем.

 Встреча с Учредителем произошла так давно, что официальная история Чайного Клуба о ней даже не упоминает. Но согласно теории текущего момента времени эта встреча была одним из главных узелков в ткани его структуры. Хотя обстоятельства этой встречи хранятся в памяти, они несущественны. Во время встречи состоялся разговор, но он не важен. На встрече присутствовали другие люди, но их пути проходят вдали и исчезают в неизвестности. Единственно значимым является сам факт встречи. Это подобно рождению, о котором человек даже не помнит, но которое есть самое главное событие его жизни. 
  
 История - это не цепь причин и следствий. Подлинная история - это волны, расходящиеся от места падения камня. Падение - непреложный факт, но сам камень исчез в пучине вод. Когда чай выпит, его аромат всё ещё витает в воздухе. Но, впрочем, тогда ещё даже не вскипела вода для чая. "Тогда" - значит в отдалённой части текущего момента времени. Путешествие в "тогда" возможно лишь потому, что никто не способен удержать в одной точке сильно разросшуюся структуру текущего момента. Конечно, если он не находится в состоянии пьющего чай. 

   Писать о людях неудобно. 

 Потому ли, что люди могут ответить, а дерево, вода, камень, трава - безответны? Даже если люди никогда не прочитают написанное, если никто не прочитает, если написанное сжечь, то и тогда люди могут ответить. И всегда отвечают - в тот самый момент, когда пишешь о них. 

 Слово о человеке оказывается разговором с человеком. Но ведь в разговоре никто не говорит того, что думает. И даже мысль о человеке не может быть бесстрашной. Нельзя говорить всего, нельзя додумывать до конца. Иначе люди не смогли бы жить друг с другом. Но ещё и потому, что каждый человек - это целый мир, тот единственный мир, в котором мы живём, в котором живёт говорящий и думающий. И любое окончательное слово о мире оказывается ложью. 

 Может быть, самая главная задача мышления - не докапываться до истины, а осторожно избегать её? 

 Если человек создан по образу и подобию Бога, а Бог есть любовь, то и мышление - как сущностное свойство человека - есть любовь. В этом смысле мыслить - значит понимать и жалеть, то есть любить. "Я тебя понимаю" означает вовсе не "я знаю, в чём твоя проблема", а скорее "я принимаю тебя", "я ощущаю себя тобой", "я ощущаю тебя собой", "я тебя жалею", "я тебя люблю". 

 Поэтому правы китайцы, которые считают целью спора согласие, а вовсе не победу над противником. Наверное, если докапываться до глубинной сути восточных единоборств, то ею окажется не ненависть, а любовь к противнику, которая и побеждает. Высшим стилем борьбы считают не нанесение удара (нападение), и даже не блокирование удара (оборона), а мягкое принятие удара по принципу "слабость побеждает силу". Как пел Высоцкий, "мне руку поднял рефери, которой я не бил". 

 Тот, кто пишет о людях плохо, вынужден сжигать внутри себя что-то важное. Только если очень любишь человека, можно написать о нём что-то плохое. Истина всегда оказывается пройденным этапом любви. Мышление открывает истину только, когда у него нет возможности обойти её и хватает смелости не останавливаться. Истина есть бесстрашие любви. 

 Любовь не может быть навязчивой и, по определению, безответна. Человек - это источник любви, но не её потребитель. Чудо взаимной любви есть именно чудо и не поддаётся объяснению. 

 Кто-то может сказать и так: человек - это проводник любви: от Бога к другому человеку, и от другого человека к Богу. 

 Истинная любовь ненавязчива, она кажется бесстрастной и её часто принимают за равнодушие. Все слова и действия - лишь рябь, искажающая её зеркальную поверхность. Ведь любовь - это зеркало. Тот, кто привязывается к словам и действиям, часто обижается, не получая ответа. Но ведь это значит, что любит он лишь себя. Вместо того, чтобы стать зеркалом, принимающим неискажённый образ чужой души, он хочет снова и снова рассматривать своё собственное отражение в чужом зеркале. Чудо взаимной любви есть именно чудо и не поддаётся объяснению. 

 Можно ли вообще писать о человеке? Ведь всё, что напишешь, окажется плохо. Разве что стать ровным зеркалом и фиксировать на бумаге лишь то, что оно отражает? Но этого почти невозможно достичь, оставаясь человеком!